"Альпина Паблишерз" продолжает популяризировать наследие для одних великой, а в устах других ужасной Айн Рэнд. В данном издании собраны ее написанные в 1960-х статьи на тему искусства. Будучи скомпонованы в определенной последовательности, они в итоге подводят к тому самому манифесту, название которого вынесено в заглавие, хотя он помещен в конец книги. Вопреки тому, что обычно с манифестов принято начинать. Как и полагается Рэнд с ее логикой, сосредоточенностью на эпистемологии, последовательностью и рационализмом, она сначала подводит всю необходимую "доказательную" базу. В ее системе координат начинать с манифеста — это, очевидно, было бы проявлением иррационализма и антиинтеллектуального произвола и тем же самым, что ставить телегу впереди лошади.
С самого начала нетрудно догадаться, куда метит Рэнд — конечно, в пресловутую "загадочность", "непостижимость" искусства и творчества. Смело, последовательно и, добавим уже от себя, довольно грубо, хотя и безукоризненно следуя при этом самой эпистемологии (жутковатое все-таки слово), она с пылающим факелом разума вторгается в это царство теней, неясностей, смутностей, затхлых углов, где порхают декадентские демоны. Разгоняет чертей, убирает паутину, срывает маски и выводит на чистую воду не хуже Маркса, хоть и пользуясь совершенно другим методологическим аппаратом.
В итоге искусство остается "голеньким", полностью (ну почти, и к этому мы еще вернемся) проанализированным, разобранным "по полочкам".
"Во всех остальных (кроме музыки — А. С.) искусствах произведения — это физические объекты (то есть объекты, воспринимаемые нашими чувствами, будь то книги или живописные полотна), так что психоэпистемологический процесс идет от восприятия объекта к концептуальному пониманию его смысла, оценке в терминах главных личностных ценностей и соответствующим эмоциям. Общая схема: восприятие — концептуальное понимание — оценка — эмоция", — пишет Рэнд.
После такого исчерпывающего разбора предмета так и хочется спросить по-учительски: "Что не ясно? " — или по-командирски: "Вопросы есть?"
Теперь об упомянутом чуть выше "почти". Закономерно, что наша неистовая рационалистка несколько спотыкается именно на музыке. Правда, тут она пытается превзойти себя, выдвигая собственную теорию того, чем же является музыка в принципе (долго объяснять, но характерно, что там очень много математики). Однако с присущей ей интеллектуальной порядочностью Рэнд тут же оговаривается, что это все нуждается в проверке и доказательствах. Выдвигать еще не подтвержденную теорию — не самый типичный для Рэнд поступок.
Нам видится в этом желание побыстрее накинуть рационально-логическую сеть на наиболее неудобный для рационализма и логики вид искусства, словно автор инстинктивно чувствует опасность для своих построений, которая может содержаться именно в музыкальной сфере.
Любопытно сравнивать то, что написала о музыке как таковой Рэнд, с аналогичной концептуальной статьей анархиста Джона Зерзана "Тональность и тотальность". Забавно, что и она, и он отвергают рок-н-ролл, только по прямо противоположным причинам. Рэнд за то, что тот "не музыка", а, как пишут нынче в Рунете, "ужас-ужас-ужас". Зерзан — буквально за то, что рок это, к сожалению для анарха, "все еще музыка", тональная структура в ней цела и невредима, упорядоченность, то есть репрессивная власть, торжествует.
С другой стороны — апология "низких жанров", поп-культуры, боевиков, триллеров, мелодрам. Неожиданная для тех, кто почему-то ожидал увидеть в Айн Рэнд исключительно ретрограда, плюющегося ядом на современность, тем более на массовую культуру. А на самом деле апология в рамках логики и пафоса культовой либертарианки абсолютно закономерная.
Именно ошельмованные леваками-интеллектуалами поп-жанры являются последним в свихнувшейся, по Рэнд, современности прибежищем чистого, светлого духа романтизма XIX века.
Апология столетия, прошлого для Рэнд и позапрошлого для нас, — центральное в книге. Для нее XIX век, период от конца Наполеоновских войн и до Первой мировой (то есть сто лет, свободные от тотальных, втягивающих в себя весь мир войн), — это настоящий Золотой век, да и только. С каким запредельным восторгом и многообещающим восхвалением ("вам такое и не снилось") пишет Рэнд о времени, когда в культуре царствовала романтическая вера в индивидуальное усилие. Сохранившаяся впоследствии только в Америке (Новый Свет как Ноев ковчег сберег весь запас этой веры в Человека с большой буквы, сколько его, этого запаса, осталось на растерзанном двумя мировыми войнами подряд Западе).
И с каким негодованием пишет она об "ответном ударе", о возвращении иррационализма и мистицизма в конце XIX века, о начале декаданса, когда светлый, оптимистичный и жизнеутверждающий романтизм оказался инфицирован разложением через собственную негативную "готическую" и пессимистическую изнанку. Неслучайно лучший, на взгляд Айн Рэнд, период в культуре совпал со столетием, когда наиболее полно оказался воплощенным рэндианский идеал капитализма, а иррациональные, темные, "коллективистские" страсти смирялись перед требованиями международной торговли и экономики. Одним словом, тот самый век, который темные (назовем их условно так) романтики ругали как царство пошлого, тупого обывателя, расчетливого буржуа и конформистского филистера, для светлого романтика Айн Рэнд — век Золотой, настоящий рай. Она настолько "вкусно" это описывает, что после прочтения ее "Манифеста" так и тянет перечитать того же Виктора Гюго.
Да, Айн Рэнд — невероятно яростный (впрочем, она отличалась неистовством во всем) апологет оптимистичного романтизма. Не парадокс ли, что для многих ее имя волею судеб получило прочную ассоциацию с цинизмом, социал-дарвинизмом, выражением "Человек человеку волк" и прочими гримасами "переходных периодов"?
Единственное, что портит впечатление от этой книги Рэнд, как и от всех ее трудов, — это крайне высокий уровень агрессии.
Когда она критически интерпретирует индийский танец как аллегорию бесконечно податливого (в этом танце тело — "мясо без костей") фаталистического конформизма, противопоставляя его западному балету, устремленному ввысь и идеалистическому, начинает казаться, что расизм где-то рядом. С другой стороны, для нее как раз любое примиренчество и недоговоренность были худшим грехом, однозначно граничащим с беспринципностью, релятивизмом и компромиссом со злом. А левацким критикам, обвиняющим их гуру в "криптофашизме", ее последователи отвечают, что этот пресловутый фашизм — только одна из форм демона коллективизма, борьбе с которым Алиса Розенбаум посвятила всю жизнь. Что неясно?
Редакция благодарна магазину "Фаланстер", предоставившему книгу "Романтический манифест"
Вы можете оставить свои комментарии здесь
