Слепая вера в абсолютный экономический детерминизм — расхожий упрек в адрес последователей учения Карла Маркса. Во всяком случае — тех из них, кто воспринял и истолковывает его учение упрощенно и догматично. Однако грешат этим отнюдь не только "вульгарные марксисты". В либеральной общественной мысли весьма распространено представление о том, что устойчивая демократия становится возможна лишь на определенном уровне благосостояния.
Чтобы помыслить о высоком и возжелать политических прав, люди должны сперва удовлетворить первичные потребности из "пирамиды Маслоу" — в пище, одежде и т.д. Чтобы интересоваться политикой и разбираться в ней, люди должны иметь некоторое количество времени, свободного от добывания самого необходимого для физического выживания, должны иметь определенный уровень культуры и образования. Чтобы изъявлять собственную политическую волю, люди должны обладать определенным уровнем материальной независимости.
Подобный взгляд довольно забавным образом отразился даже в школьных программах. Так, в учебнике по обществознанию Гуревича-Николаевой издания 2008 года утверждается буквально следующее:
"Ученые отмечают, что средний уровень ВВП на душу населения (среднедушевой) во всех странах в момент осуществления в них буржуазных революций был приблизительно одинаковым. Это относится к Англии середины XVII в., США и Франции второй половины XVIII в., Германии и Италии середины XIX в., к России и Мексике начала XX в. Колебания — в пределах 10%. Устойчивый демократический режим также возникает на соответствующем уровне социально-экономического развития, примерно вчетверо превышающем уровень, характерный для периода революций Нового времени".
Исторический оптимизм 90-х в значительной степени подпитывался все тем же экономическим детерминизмом. Мир накрывала "третья волна" модернизации. Все новые страны, еще недавно вполне аграрные и традиционалистские, через глобальную миросистему втягивались в постиндустриальный образ жизни. Наступала эпоха "экономики знаний", экономики "человеческого капитала". А вместе с ней поднимался "новый" (креативный) средний класс — творческий, динамичный, пластичный. Казалось, уже никто не сможет принудить его смириться с ущемлением его прав и свобод. Авторитарно управлять обществом децентрализованных ("сетевых") горизонтальных связей будет невозможно.
Общим местом стало утверждение, что в новых исторических условиях авторитаризм заведомо обречен на меньшую по сравнению с демократией эффективность в решении любых общественных проблем. А потому авторитарные режимы либо будут вынуждены "по-хорошему" трансформироваться в демократические, либо будут сметены восставшими массами, не желающими мириться с хронической отсталостью, убожеством жизни и отсутствием привлекательных перспектив. У либеральной демократии, основанной на верховенстве права и приоритете прав человека, не осталось ни внятных идеологических оппонентов, ни реальных конкурентов. Этот вывод в несколько заостренной форме и сформулировал известный западный мыслитель.
Сегодня об этом фукуямовском "конце истории" вспоминаешь не иначе как с горькой усмешкой. Авторитаризм не только устоял, отбился от волны антиавторитарных революций. Он фактически остановил распространение норм либеральной демократии на новые территории и даже пытается перейти в контрнаступление. И дело не только в том, что в ряде молодых и неокрепших демократий их первоначальные достижения оказались легко обратимы. Впервые после Второй мировой войны демократические принципы были поставлены под сомнение в странах "демократического ядра".
Насчет того, с какой стороны исходит главная угроза западной демократии — слева или справа, — мнения расходятся. Одни бьют тревогу по поводу наступления "тоталитарной политкорректности". Другие, напротив, опасаются роста ксенофобии, за которой маячит призрак возрождения фашизма. Третьи указывают на новые технологии информационных манипуляций. Возможно, все эти угрозы преувеличены. Но в любом случае то, что в бастионе западной демократии заметная часть общества усомнилась в честности выборных и судебных процедур, является зловещим сигналом. Отрицать серьезный общий кризис традиционной либеральной демократии (а вместе с ней и всей системы современного либерального капитализма) значило бы по-страусиному прятать голову в песок.
Борьба авторитарных и антиавторитарных тенденций происходит в любом обществе. Любая правящая элита всегда стремится к закреплению своего доминирования, к неограниченности и бесконтрольности своей власти. Но в любом обществе всегда есть социальные силы и отдельные люди, которые этому сопротивляются. Борьба свободы и несвободы вечна, ибо и то и другое заложено в человеческой природе.
Она идет с переменным успехом. Среди верящих в прогресс принято считать, что общая историческая тенденция развития мировой цивилизации направлена в сторону расширения свободы. Но это развитие отнюдь не является прямой линией. В нем много зигзагов.
90-е годы — время глобального постиндустриального перехода. Постиндустриальная экономика и социальная структура стали определяющими характеристиками новой глобальной миросистемы. В нее были втянуты многие страны, так и не успевшие завершить предыдущий — индустриальный переход. Страны с преимущественно аграрной экономикой и неперегнившими феодальными пережитками в социальных отношениях. Страны с традиционной военно-землевладельческой олигархией и беспросветной нищетой народных масс.
Именно в таких странах почти весь XX век буйным цветом цвели правоконсервативные диктатуры. Опираясь на них, традиционные элиты пытались сохранить свои привилегии и затормозить угрожавший этим привилегиям процесс индустриальной модернизации. Ну, или хотя бы обеспечить себе возможность вписаться в новый мир на максимально комфортных для себя условиях, переложив все "издержки" модернизационных процессов на социальные низы. Главной функцией правоконсервативных автократий было именно подавление социальных притязаний низов.
В конце XX века эти архаичные диктатуры почти исчезают с карты мира. Постиндустриальный образ жизни втягивал в модернизационные процессы самые традиционалистские элиты, заставлял их меняться либо быстро размывал. Между тем на бескрайних просторах "постсоветского пространства" начал быстро формироваться совершенно новый, неизвестный ранее тип авторитаризма. После короткого периода посттоталитарной демократизации к авторитаризму стало сползать общество, начавшее постиндустриальный переход, не будучи отягощенным "доиндустриальными" пережитками. Теми пережитками, которые служили питательной почвой классического правоконсервативного авторитаризма XX века.
Российской либеральной общественности всегда было свойственно сильно преувеличивать степень отставания России от развитых стран Запада. На рубеже XIX–XX веков Ленин, возражая тогдашним "очернителям", назвал Российскую империю среднеразвитой капиталистической страной. Да, развитие капитализма было деформировано большим количеством докапиталистических пережитков. Да, в стране имелись обширные лакуны чисто патриархального уклада. Но Россия отнюдь не была страной преобладающего натурального хозяйства и имела динамичный, быстро растущий индустриальный сектор с самыми передовыми по тем временам отраслями.
В Перестройку в образовательных программах получила распространение концепция "трех эшелонов развития капитализма". В странах "первого эшелона" капитализм зародился раньше всех и рос естественно и стихийно, как трава. Страны "второго эшелона" встали на капиталистические рельсы с опозданием, и "индустриальный переход" в них стремилось искусственно ускорить государство, как правило, достаточно авторитарное. Отсюда повышенная роль государства в экономике этих стран. Их еще стали называть "странами догоняющего развития".
Страны "третьего эшелона" — это наиболее отсталая, зависимая колониальная и полуколониальная периферия будущего "золотого миллиарда". Капитализм был занесен в них исключительно извне — колонизаторами. Именно эти страны в советскую эпоху стали называть "странами третьего мира" или "развивающимися странами" (вроде "коррекционного класса выравнивания" в школе).
Согласно этой концепции, Российская империя четко вписывалась во "второй эшелон догоняющего развития". Советская "прорывная" индустриальная модернизация ведь тоже была очередной попыткой "догнать". Она была уродлива и ужасна по своим социальным издержкам, но она состоялась.
Поздний СССР был развитым индустриальным обществом с преобладанием городского населения и городского образа жизни. С высоким уровнем горизонтальной и вертикальной мобильности, с легко проницаемыми социальными перегородками. С высоким уровнем образования и культуры. С рациональным типом сознания, ориентированного на самостоятельный выбор жизненной стратегии и личный успех.
Поздний СССР был не только высокомодернизированным, но и высоковестернизированным обществом. В "республиках" Средней Азии эта модернизация и вестернизация оказались достаточно поверхностными. Под ними сохранились кланово-клиентельные структуры, опиравшиеся на собственную неевропейскую культурно-историческую традицию. Но в составлявших становой хребет советской империи трех славянских "республиках" этой патриархально-традиционалистской архаики практически не осталось, их культура была чисто европейской.
Советское общество жило значительно беднее передовых стран, но голода не было с 40-х годов. И оно не знало ставших бичом мегаполисов Латинской Америки городских трущоб. Поздний СССР стоял на пороге перехода к постиндустриальному обществу. Этому переходу препятствовала косная сталинская экономическая модель. Но рыночные реформы рубежа 80–90-х годов устранили эти препятствия.
В начале XXI века Россия вновь оказалась страной среднеразвитого капитализма. Но на этот раз постиндустриального. То есть такого, в котором, согласно передовой западной науке, места авторитаризму уже не должно было быть. Откуда же он взялся?
Продолжение следует...
